XV.



В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у
Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не
начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили
о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили
и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного
адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением,
объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил
ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде
наблюдать за порядком отступления, "что тоже было очень важно".
-- Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, -- сказал Багратион, как бы
успокоивая князя Андрея.
"Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для
получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со
мной быть, пускай... пригодится, коли храбрый офицер", подумал Багратион.
Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и
узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать.
Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным
перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по-французски,
вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего-то
как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
-- Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, -- сказал
штаб-офицер, указывая на этих людей. -- Распускают командиры. А вот здесь,
-- он указал на раскинутую палатку маркитанта, -- собьются и сидят. Нынче
утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть
их. Одна минута.
-- Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, -- сказал князь Андрей,
который не успел еще поесть.
-- Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба-соли.
Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек
офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и
ели.
-- Ну, что ж это, господа, -- сказал штаб-офицер тоном упрека, как
человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. -- Ведь нельзя же
отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г.
штабс-капитан, -- обратился он к маленькому, грязному, худому
артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту),
в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
-- Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? -- продолжал штаб-офицер, --
вам бы, кажется, как артиллеристу надо пример показывать, а вы без сапог.
Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб-офицер улыбнулся.)
Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, -- прибавил он
начальнически.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс-капитана Тушина.
Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно
глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на
штаб-офицера.
-- Солдаты говорят: разумшись ловчее, -- сказал капитан Тушин, улыбаясь
и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.
Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не
вышла. Он смутился.

-- Извольте отправляться, -- сказал штаб-офицер, стараясь удержать
серьезность.
Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было
что-то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но
чрезвычайно привлекательное.
Штаб-офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.
Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат,
офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь
вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько баталионов солдат в одних
рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих
укреплениях; из-за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты
красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше.
За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат,
беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать
нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.
-- Voilà l'agrément des camps, monsieur le prince, -- сказал дежурный
штаб-офицер. [55]
Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны были
французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.
-- Вот тут наша батарея стоит, -- сказал штаб-офицер, указывая на самый
высокий пункт, -- того самого чудака, что без сапог сидел; оттуда все видно:
поедемте, князь.
-- Покорно благодарю, я теперь один проеду, -- сказал князь Андрей,
желая избавиться от штаб-офицера, -- не беспокойтесь, пожалуйста.
Штаб-офицер отстал, и князь Андрей поехал один.

Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и
веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние были в том
обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который был в
десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая тревога и
страх чего-то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи французов, тем
самоувереннее становился вид наших войск. Выстроенные в ряд, стояли в
шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая пальцем в
грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку;
рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили
балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и
голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около
котлов и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами
смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке
подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана. В
другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты,
толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая
бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными
лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь
рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица
были такие спокойные, как будто все происходило не в виду неприятеля, перед
делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда,
а как будто где-нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав
егерский полк, в рядах киевских гренадеров, молодцоватых людей, занятых теми
же мирными делами, князь Андрей недалеко от высокого, отличавшегося от
других балагана полкового командира, наехал на фронт взвода гренадер, перед
которыми лежал обнаженный человек. Двое солдат держали его, а двое
взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по обнаженной спине. Наказываемый
неестественно кричал. Толстый майор ходил перед фронтом и, не переставая и
не обращая внимания на крик, говорил:
-- Солдату позорно красть, солдат должен быть честен, благороден и
храбр; а коли у своего брата украл, так в нем чести нет; это мерзавец. Еще,
еще!
И все слышались гибкие удары и отчаянный, но притворный крик.
-- Еще, еще, -- приговаривал майор.
Молодой офицер, с выражением недоумения и страдания в лице, отошел от
наказываемого, оглядываясь вопросительно на проезжавшего адъютанта.
Князь Андрей, выехав в переднюю линию, поехал по фронту. Цепь наша и
неприятельская стояли на левом и на правом фланге далеко друг от друга, но в
средине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так
близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собой.
Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло
много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для
них неприятелей.
С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не
могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди,
показывающие что-нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои
наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей
остановился рассматривать французов.

-- Глянь-ка, глянь, -- говорил один солдат товарищу, указывая на
русского мушкатера-солдата, который с офицером подошел к цепи и что-то часто
и горячо говорил с французским гренадером. -- Вишь, лопочет как ловко! Аж
хранцуз-то за ним не поспевает. Ну-ка ты, Сидоров!
-- Погоди, послушай. Ишь, ловко! -- отвечал Сидоров, считавшийся
мастером говорить по-французски.
Солдат, на которого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей
узнал его и прислушался к его разговору. Долохов, вместе с своим ротным,
пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк.
-- Ну, еще, еще! -- подстрекал ротный командир, нагибаясь вперед и
стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. -- Пожалуйста,
почаще. Что он?
Долохов не отвечал ротному; он был вовлечен в горячий спор с
французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании.
Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и
бежали от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били
французов.
-- Здесь велят прогнать вас и прогоним, -- говорил Долохов.
-- Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, --
сказал гренадер-француз.
Зрители и слушатели-французы засмеялись.
-- Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on vous fera
danser), [56] -- сказал Долохов.
-- Qu'est-ce qu'il chante? [57] -- сказал один француз.
-- De l'histoire ancienne,[58] -- сказал другой, догадавшись,
что дело шло о прежних войнах. -- L'Empereur va lui faire voir à votre
Souvara, comme aux autres...[59]
-- Бонапарте... -- начал было Долохов, но француз перебил его.
-- Нет Бонапарте. Есть император! Sacré nom... [60] -- сердито
крикнул он.
-- Чорт его дери вашего императора!
И Долохов по-русски, грубо, по-солдатски обругался и, вскинув ружье,
отошел прочь.
-- Пойдемте, Иван Лукич, -- сказал он ротному.
-- Вот так по-хранцузски, -- заговорили солдаты в цепи. -- Ну-ка ты,
Сидоров!
Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать
непонятные слова:
-- Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска, -- лопотал он, стараясь
придавать выразительные интонации своему голосу.
-- Го, го, го! ха ха, ха, ха! Ух! Ух! -- раздался между солдатами
грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося
и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать
заряды и разойтись поскорее всем по домам.
Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно
смотрели вперед и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные,
снятые с передков пушки.

XVI.



Объехав всю линию войск от правого до левого фланга, князь Андрей
поднялся на ту батарею, с которой, по словам штаб-офицера, все поле было
видно. Здесь он слез с лошади и остановился у крайнего из четырех снятых с
передков орудий. Впереди орудий ходил часовой-артиллерист, вытянувшийся было
перед офицером, но по сделанному ему знаку возобновивший свое равномерное,
скучливое хождение. Сзади орудий стояли передки, еще сзади коновязь и костры
артиллеристов. Налево, недалеко от крайнего орудия, был новый плетеный
шалашик, из которого слышались оживленные офицерские голоса.
Действительно, с батареи открывался вид почти всего расположения
русских войск и большей части неприятеля. Прямо против батареи, на горизонте
противоположного бугра, виднелась деревня Шенграбен; левее и правее можно
было различить в трех местах, среди дыма их костров, массы французских
войск, которых, очевидно, большая часть находилась в самой деревне и за
горою. Левее деревни, в дыму, казалось что-то похожее на батарею, но простым
глазом нельзя было рассмотреть хорошенько. Правый фланг наш располагался на
довольно крутом возвышении, которое господствовало над позицией французов.
По нем расположена была наша пехота, и на самом краю видны были драгуны. В
центре, где и находилась та батарея Тушина, с которой рассматривал позицию
князь Андрей, был самый отлогий и прямой спуск и подъем к ручью, отделявшему
нас от Шенграбена. Налево войска наши примыкали к лесу, где дымились костры
нашей, рубившей дрова, пехоты. Линия французов была шире нашей, и ясно было,
что французы легко могли обойти нас с обеих сторон. Сзади нашей позиции был
крутой и глубокий овраг, по которому трудно было отступать артиллерии и
коннице. Князь Андрей, облокотясь на пушку и достав бумажник, начертил для
себя план расположения войск. В двух местах он карандашом поставил заметки,
намереваясь сообщить их Багратиону. Он предполагал, во-первых, сосредоточить
всю артиллерию в центре и, во-вторых, кавалерию перевести назад, на ту
сторону оврага. Князь Андрей, постоянно находясь при главнокомандующем,
следя за движениями масс и общими распоряжениями и постоянно занимаясь
историческими описаниями сражений, и в этом предстоящем деле невольно
соображал будущий ход военных действий только в общих чертах. Ему
представлялись лишь следующего рода крупные случайности: "Ежели неприятель
поведет атаку на правый фланг, -- говорил он сам себе, -- Киевский
гренадерский и Подольский егерский должны будут удерживать свою позицию до
тех пор, пока резервы центра не подойдут к ним. В этом случае драгуны могут
ударить во фланг и опрокинуть их. В случае же атаки на центр, мы выставляем
на этом возвышении центральную батарею и под ее прикрытием стягиваем левый
фланг и отступаем до оврага эшелонами", рассуждал он сам с собою...
Все время, что он был на батарее у орудия, он, как это часто бывает, не
переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но не
понимал ни одного слова из того, что они говорили. Вдруг звук голосов из
балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал
прислушиваться.

-- Нет, голубчик, -- говорил приятный и как будто знакомый князю Андрею
голос, -- я говорю, что коли бы возможно было знать, что будет после смерти,
тогда бы и смерти из нас никто не боялся. Так-то, голубчик.
Другой, более молодой голос перебил его:
-- Да бойся, не бойся, все равно, -- не минуешь.
-- А все боишься! Эх вы, ученые люди, -- сказал третий мужественный
голос, перебивая обоих. -- То-то вы, артиллеристы, и учены очень оттого, что
все с собой свезти можно, и водочки и закусочки.
И владелец мужественного голоса, видимо, пехотный офицер, засмеялся.
-- А все боишься, -- продолжал первый знакомый голос. -- Боишься
неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет... ведь
это мы знаем, что неба нет, a сфера одна.
Опять мужественный голос перебил артиллериста.
-- Ну, угостите же травником-то вашим, Тушин, -- сказал он.
"А, это тот самый капитан, который без сапог стоял у маркитанта",
подумал князь Андрей, с удовольствием признавая приятный философствовавший
голос.
-- Травничку можно, -- сказал Тушин, -- а все-таки будущую жизнь
постигнуть...
Он не договорил. В это время в воздухе послышался свист; ближе, ближе,
быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не договорив всего,
что нужно было, с нечеловеческою силой взрывая брызги, шлепнулось в землю
недалеко от балагана. Земля как будто ахнула от страшного удара.
В то же мгновение из балагана выскочил прежде всех маленький Тушин с
закушенною на бок трубочкой; доброе, умное лицо его было несколько бледно.
За ним вышел владетель мужественного голоса, молодцоватый пехотный офицер, и
побежал к своей роте, на бегу застегиваясь.

XVII.



Князь Андрей верхом остановился на батарее, глядя на дым орудия, из
которого вылетело ядро. Глаза его разбегались по обширному пространству. Он
видел только, что прежде-неподвижные массы французов заколыхались, и что
налево действительно была батарея. На ней еще не разошелся дымок.
Французские два конные, вероятно, адъютанта, проскакали по горе. Под гору,
вероятно, для усиления цепи, двигалась явственно-видневшаяся небольшая
колонна неприятеля. Еще дым первого выстрела не рассеялся, как показался
другой дымок и выстрел. Сраженье началось. Князь Андрей повернул лошадь и
поскакал назад в Грунт отыскивать князя Багратиона. Сзади себя он слышал,
как канонада становилась чаще и громче. Видно, наши начинали отвечать.
Внизу, в том месте, где проезжали парламентеры, послышались ружейные
выстрелы.
Лемарруа (Le Marierois) с грозным письмом Бонапарта только что
прискакал к Мюрату, и пристыженный Мюрат, желая загладить свою ошибку,
тотчас же двинул свои войска на центр и в обход обоих флангов, надеясь еще
до вечера и до прибытия императора раздавить ничтожный, стоявший перед ним,
отряд.
"Началось! Вот оно"! думал князь Андрей, чувствуя, как кровь чаще
начинала приливать к его сердцу. "Но где же? Как же выразится мой Тулон?"
думал он.
Проезжая между тех же рот, которые ели кашу и пили водку четверть часа
тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения строившихся и
разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство оживления,
которое было в его сердце. "Началось! Вот оно! Страшно и весело!" говорило
лицо каждого солдата и офицера.
Не доехав еще до строившегося укрепления, он увидел в вечернем свете
пасмурного осеннего дня подвигавшихся ему навстречу верховых. Передовой, в
бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь Багратион.
Князь Андрей остановился, ожидая его. Князь Багратион приостановил свою
лошадь и, узнав князя Андрея, кивнул ему головой. Он продолжал смотреть
вперед в то время, как князь Андрей говорил ему то, что он видел.

Выражение: "началось! вот оно!" было даже и на крепком карем лице князя
Багратиона с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами. Князь
Андрей с беспокойным любопытством вглядывался в это неподвижное лицо, и ему
хотелось знать, думает ли и чувствует, и что думает, что чувствует этот
человек в эту минуту? "Есть ли вообще что-нибудь там, за этим неподвижным
лицом?" спрашивал себя князь Андрей, глядя на него. Князь Багратион наклонил
голову, в знак согласия на слова князя Андрея, и сказал: "Хорошо", с таким
выражением, как будто все то, что происходило и что ему сообщали, было
именно то, что он уже предвидел. Князь Андрей, запихавшись от быстроты езды,
говорил быстро. Князь Багратион произносил слова с своим восточным акцентом
особенно медленно, как бы внушая, что торопиться некуда. Он тронул, однако,
рысью свою лошадь по направлению к батарее Тушина. Князь Андрей вместе с
свитой поехал за ним. За князем Багратионом ехали: свитский офицер, личный
адъютант князя, Жерков, ординарец, дежурный штаб-офицер на энглизированной
красивой лошади и статский чиновник, аудитор, который из любопытства
попросился ехать в сражение. Аудитор, полный мужчина с полным лицом, с
наивною улыбкой радости оглядывался вокруг, трясясь на своей лошади,
представляя странный вид в своей камлотовой шинели на фурштатском седле
среди гусар, казаков и адъютантов.
-- Вот хочет сраженье посмотреть, -- сказал Жерков Болконскому,
указывая на аудитора, -- да под ложечкой уж заболело.
-- Ну, полно вам, -- проговорил аудитор с сияющею, наивною и вместе
хитрою улыбкой, как будто ему лестно было, что он составлял предмет шуток
Жеркова, и как будто он нарочно старался казаться глупее, чем он был в самом
деле.
-- Très drôle, mon monsieur prince, [61] -- сказал дежурный
штаб-офицер. (Он помнил, что по-французски как-то особенно говорится титул
князь, и никак не мог наладить.)
В это время они все уже подъезжали к батарее Тушина, и впереди их
ударилось ядро.
-- Что ж это упало? -- наивно улыбаясь, спросил аудитор.
-- Лепешки французские, -- сказал Жерков.
-- Этим-то бьют, значит? -- спросил аудитор. -- Страсть-то какая!
И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он договорил,
как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся ударом во
что-то жидкое, и ш-ш-ш-шлеп -- казак, ехавший несколько правее и сзади
аудитора, с лошадью рухнулся на землю. Жерков и дежурный штаб-офицер
пригнулись к седлам и прочь поворотили лошадей. Аудитор остановился против
казака, со внимательным любопытством рассматривая его. Казак был мертв,
лошадь еще билась.

Князь Багратион, прищурившись, оглянулся и, увидав причину происшедшего
замешательства, равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли глупостями
заниматься! Он остановил лошадь, с приемом хорошего ездока, несколько
перегнулся и выправил зацепившуюся за бурку шпагу. Шпага была старинная, не
такая, какие носились теперь. Князь Андрей вспомнил рассказ о том, как
Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту особенно
приятно было это воспоминание. Они подъехали к той самой батарее, у которой
стоял Болконский, когда рассматривал поле сражения.
-- Чья рота? -- спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у
ящиков.
Он спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж не робеете ли вы
тут? И фейерверкер понял это.
-- Капитана Тушина, ваше превосходительство, -- вытягиваясь, закричал
веселым голосом рыжий, с покрытым веснушками лицом, фейерверкер.
-- Так, так, -- проговорил Багратион, что-то соображая, и мимо передков
проехал к крайнему орудию.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту,
зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны были
артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на
прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1-й с банником, широко
расставив ноги, отскочил к колесу. 2-й трясущейся рукой клал заряд в дуло.
Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал
вперед, не замечая генерала и выглядывая из-под маленькой ручки.
-- Еще две линии прибавь, как раз так будет, -- закричал он тоненьким
голоском, которому он старался придать молодцоватость, не шедшую к его
фигуре. -- Второе! -- пропищал он. -- Круши, Медведев!
Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким движением,
совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники,
приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу. Хотя орудия Тушина были
назначены для того, чтоб обстреливать лощину, он стрелял брандскугелями по
видневшейся впереди деревне Шенграбен, перед которой выдвигались большие
массы французов.

Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он, посоветовавшись
с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил,
что хорошо было бы зажечь деревню. "Хорошо!" сказал Багратион на доклад
офицера и стал оглядывать все открывавшееся перед ним поле сражения, как бы
что-то соображая. С правой стороны ближе всего подошли французы. Пониже
высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слышалась хватающая
за душу перекатная трескотня ружей, и гораздо правее, за драгунами, свитский
офицер указывал князю на обходившую наш фланг колонну французов. Налево
горизонт ограничивался близким лесом. Князь Багратион приказал двум
баталионам из центра итти на подкрепление направо. Свитский офицер осмелился
заметить князю, что по уходе этих баталионов орудия останутся без прикрытия.
Князь Багратион обернулся к свитскому офицеру и тусклыми глазами посмотрел
на него молча. Князю Андрею казалось, что замечание свитского офицера было
справедливо и что действительно сказать было нечего. Но в это время
прискакал адъютант от полкового командира, бывшего в лощине, с известием,
что огромные массы французов шли низом, что полк расстроен и отступает к
киевским гренадерам. Князь Багратион наклонил голову в знак согласия и
одобрения. Шагом поехал он направо и послал адъютанта к драгунам с
приказанием атаковать французов. Но посланный туда адъютант приехал через
полчаса с известием, что драгунский полковой командир уже отступил за овраг,
ибо против него был направлен сильный огонь, и он понапрасну терял людей и
потому спешил стрелков в лес.
-- Хорошо! -- сказал Багратион.
В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже послышались выстрелы
в лесу, и так как было слишком далеко до левого фланга, чтобы успеть самому
приехать во-время, князь Багратион послал туда Жеркова сказать старшему
генералу, тому самому, который представлял полк Кутузову в Браунау, чтобы он
отступил сколь можно поспешнее за овраг, потому что правый фланг, вероятно,
не в силах будет долго удерживать неприятеля. Про Тушина же и баталион,
прикрывавший его, было забыто. Князь Андрей тщательно прислушивался к
разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям и к
удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь
Багратион только старался делать вид, что все, что делалось по
необходимости, случайности и воле частных начальников, что все это делалось
хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту,
который выказывал князь Багратион, князь Андрей замечал, что, несмотря на
эту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие
его сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами
подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры
весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и,
видимо, щеголяли перед ним своею храбростию.

XVIII.



Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего правого фланга,
стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно
было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем менее им
становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого
настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые. Одного с
окровавленной головой, без шапки, тащили двое солдат под руки. Он хрипел и
плевал. Пуля попала, видно, в рот или в горло. Другой, встретившийся им,
бодро шел один, без ружья, громко охая и махая от свежей боли рукою, из
которой кровь лилась, как из стклянки, на его шинель. Лицо его казалось
больше испуганным, чем страдающим. Он минуту тому назад был ранен. Переехав
дорогу, они стали круто спускаться и на спуске увидали несколько человек,
которые лежали; им встретилась толпа солдат, в числе которых были и не
раненые. Солдаты шли в гору, тяжело дыша, и, несмотря на вид генерала,
громко разговаривали и махали руками. Впереди, в дыму, уже были видны ряды
серых шинелей, и офицер, увидав Багратиона, с криком побежал за солдатами,
шедшими толпой, требуя, чтоб они воротились. Багратион подъехал к рядам, по
которым то там, то здесь быстро щелкали выстрелы, заглушая говор и командные
крики. Весь воздух пропитан был пороховым дымом. Лица солдат все были
закопчены порохом и оживлены. Иные забивали шомполами, другие посыпали на
полки, доставали заряды из сумок, третьи стреляли. Но в кого они стреляли,
этого не было видно от порохового дыма, не уносимого ветром. Довольно часто
слышались приятные звуки жужжанья и свистения. "Что это такое? -- думал
князь Андрей, подъезжая к этой толпе солдат. -- Это не может быть атака,
потому что они не двигаются; не может быть карре: они не так стоят".

Худощавый, слабый на вид старичок, полковой командир, с приятною
улыбкой, с веками, которые больше чем наполовину закрывали его старческие
глаза, придавая ему кроткий вид, подъехал к князю Багратиону и принял его,
как хозяин дорогого гостя. Он доложил князю Багратиону, что против его полка
была конная атака французов, но что, хотя атака эта отбита, полк потерял
больше половины людей. Полковой командир сказал, что атака была отбита,
придумав это военное название тому, что происходило в его полку; но он
действительно сам не знал, что происходило в эти полчаса во вверенных ему
войсках, и не мог с достоверностью сказать, была ли отбита атака или полк
его был разбит атакой. В начале действий он знал только то, что по всему его
полку стали летать ядра и гранаты и бить людей, что потом кто-то закричал:
"конница", и наши стали стрелять. И стреляли до сих пор уже не в конницу,
которая скрылась, а в пеших французов, которые показались в лощине и
стреляли по нашим. Князь Багратион наклонил голову в знак того, что все это
было совершенно так, как он желал и предполагал. Обратившись к адъютанту, он
приказал ему привести с горы два баталиона 6-го егерского, мимо которых они
сейчас проехали. Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в
лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую
решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в
воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни
притворно-глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза
восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно, ни на чем не
останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и
размеренность.
Полковой командир обратился к князю Багратиону, упрашивая его отъехать
назад, так как здесь было слишком опасно. "Помилуйте, ваше сиятельство, ради
Бога!" говорил он, за подтверждением взглядывая на свитского офицера,
который отвертывался от него. "Вот, изволите видеть!" Он давал заметить
пули, которые беспрестанно визжали, пели и свистали около них. Он говорил
таким тоном просьбы и упрека, с каким плотник говорит взявшемуся за топор
барину: "наше дело привычное, а вы ручки намозолите". Он говорил так, как
будто его самого не могли убить эти пули, и его полузакрытые глаза придавали
его словам еще более убедительное выражение. Штаб-офицер присоединился к
увещаниям полкового командира; но князь Багратион не отвечал им и только
приказал перестать стрелять и построиться так, чтобы дать место подходившим
двум баталионам. В то время как он говорил, будто невидимою рукой потянулся
справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и
противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед ними.
Все глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся
к нам и извивавшуюся по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки
солдат; уже можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как
трепалось о древко их знамя.
-- Славно идут, -- сказал кто-то в свите Багратиона.
Голова колонны спустилась уже в лощину. Столкновение должно было
произойти на этой стороне спуска...

Остатки нашего полка, бывшего в деле, поспешно строясь, отходили
вправо; из-за них, разгоняя отставших, подходили стройно два баталиона 6-го
егерского. Они еще не поровнялись с Багратионом, а уже слышен был тяжелый,
грузный шаг, отбиваемый в ногу всею массой людей. С левого фланга шел ближе
всех к Багратиону ротный командир, круглолицый, статный мужчина с глупым,
счастливым выражением лица, тот самый, который выбежал из балагана. Он,
видимо, ни о чем не думал в эту минуту, кроме того, что он молодцом пройдет
мимо начальства.
С фрунтовым самодовольством он шел легко на мускулистых ногах, точно он
плыл, без малейшего усилия вытягиваясь и отличаясь этою легкостью от
тяжелого шага солдат, шедших по его шагу. Он нес у ноги вынутую тоненькую,
узенькую шпагу (гнутую шпажку, не похожую на оружие) и, оглядываясь то на
начальство, то назад, не теряя шагу, гибко поворачивался всем своим сильным
станом. Казалось, все силы души его были направлены на то,чтобы наилучшим
образом пройти мимо начальства, и, чувствуя, что он исполняет это дело
хорошо, он был счастлив. "Левой... левой... левой...", казалось, внутренно
приговаривал он через каждый шаг, и по этому такту с разно-образно-строгими
лицами двигалась стена солдатских фигур, отягченных ранцами и ружьями, как
будто каждый из этих сотен солдат мысленно через шаг приговаривал: "левой...
левой... левой...". Толстый майор, пыхтя и разрознивая шаг, обходил куст по
дороге; отставший солдат, запыхавшись, с испуганным лицом за свою
неисправность, рысью догонял роту; ядро, нажимая воздух, пролетело над
головой князя Багратиона и свиты и в такт: "левой -- левой!" ударилось в
колонну. "Сомкнись!" послышался щеголяющий голос ротного командира. Солдаты
дугой обходили что-то в том месте, куда упало ядро; старый кавалер,
фланговый унтер-офицер, отстав около убитых, догнал свой ряд, подпрыгнув,
переменил ногу, попал в шаг и сердито оглянулся. "Левой... левой...
левой...", казалось, слышалось из-за угрожающего молчания и однообразного
звука единовременно ударяющих о землю ног.
-- Молодцами, ребята! -- сказал князь Багратион.
"Ради... ого-го-го-го-го!..." раздалось по рядам. Угрюмый солдат,
шедший слева, крича, оглянулся глазами на Багратиона с таким выражением, как
будто говорил: "сами знаем"; другой, не оглядываясь и как будто боясь
развлечься, разинув рот, кричал и проходил.
Велено было остановиться и снять ранцы.
Багратион объехал прошедшие мимо его ряды и слез с лошади. Он отдал
казаку поводья, снял и отдал бурку, расправил ноги и поправил на голове
картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, показалась из-под
горы.
"С Богом!" проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на мгновение
обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста,
как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Князь Андрей чувствовал, что
какая-то непреодолимая сила влечет его вперед, и испытывал большое счастие.
[62]

Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с
Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов.
(Он ясно видел одного старого французского офицера, который вывернутыми
ногами в штиблетах с трудом шел в гору.) Князь Багратион не давал нового
приказания и все так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами
треснул один выстрел, другой, третий... и по всем расстроившимся
неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек
наших упало, в том числе и круглолицый офицер, шедший так весело и
старательно. Но в то же мгновение как раздался первый выстрел, Багратион
оглянулся и закричал: "Ура!"
"Ура-а-а-а!" протяжным криком разнеслось по нашей линии и, обгоняя
князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой
побежали наши под гору за расстроенными французами.

XIX.



Атака 6-го егерского обеспечила отступление правого фланга. В центре
действие забытой батареи Тушина, успевшего зажечь Шенграбен, останавливало
движение французов. Французы тушили пожар, разносимый ветром, и давали время
отступать. Отступление центра через овраг совершалось поспешно и шумно;
однако войска, отступая, не путались командами. Но левый фланг, который
единовременно был атакован и обходим превосходными силами французов под
начальством Ланна и который состоял из Азовского и Подольского пехотных и
Павлоградского гусарского полков, был расстроен. Багратион послал Жеркова к
генералу левого фланга с приказанием немедленно отступать.
Жерков бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и поскакал. Но
едва только он отъехал от Багратиона, как силы изменили ему. На него нашел
непреодолимый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно.
Подъехав к войскам левого фланга, он поехал не вперед, где была
стрельба, а стал отыскивать генерала и начальников там, где их не могло
быть, и потому не передал приказания.
Командование левым флангом принадлежало по старшинству полковому
командиру того самого полка, который представлялся под Браунау Кутузову и в
котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было
предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, вследствие
чего произошло недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг
против друга, и в то самое время как на правом фланге давно уже шло дело и
французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами,
которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и
пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу. Люди полков, от
солдата до генерала, не ждали сражения и спокойно занимались мирными делами:
кормлением лошадей в коннице, собиранием дров -- в пехоте.
-- Есть он, однако, старше моего в чином, -- говорил немец, гусарский
полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, -- то оставляяй его
делать, как он хочет. Я своих гусар не могу жертвовать. Трубач! Играй
отступление!
Но дело становилось к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели
справа и в центре, и французские капоты стрелков Ланна проходили уже плотину
мельницы и выстраивались на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный
полковник вздрагивающею походкой подошел к лошади и, взлезши на нее и
сделавшись очень прямым и высоким, поехал к павлоградскому командиру.
Полковые командиры съехались с учтивыми поклонами и со скрываемою злобой в
сердце.
-- Опять-таки, полковник, -- говорил генерал, -- не могу я, однако,
оставить половину людей в лесу. Я вас прошу, я вас прошу, -- повторил он, --
занять позицию и приготовиться к атаке.
-- А вас прошу не мешивайтся не свое дело, -- отвечал, горячась,
полковник. -- Коли бы вы был кавалерист...
-- Я не кавалерист, полковник, но я русский генерал, и ежели вам это
неизвестно...

-- Очень известно, ваше превосходительство, -- вдруг вскрикнул, трогая
лошадь, полковник, и делаясь красно-багровым. -- Не угодно ли пожаловать в
цепи, и вы будете посмотрейть, что этот позиция никуда негодный. Я не хочу
истребить своя полка для ваше удовольствие.
-- Вы забываетесь, полковник. Я не удовольствие свое соблюдаю и
говорить этого не позволю.
Генерал, принимая приглашение полковника на турнир храбрости, выпрямив
грудь и нахмурившись, поехал с ним вместе по направлению к цепи, как будто
все их разногласие должно было решиться там, в цепи, под пулями. Они
приехали в цепь, несколько пуль пролетело над ними, и они молча
остановились. Смотреть в цепи нечего было, так как и с того места, на
котором они прежде стояли, ясно было, что по кустам и оврагам кавалерии
действовать невозможно, и что французы обходят левое крыло. Генерал и
полковник строго и значительно смотрели, как два петуха, готовящиеся к бою,
друг на друга, напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен.
Так как говорить было нечего, и ни тому, ни другому не хотелось подать повод
другому сказать, что он первый выехал из-под пуль, они долго простояли бы
там, взаимно испытывая храбрость, ежели бы в это время в лесу, почти сзади
их, не послышались трескотня ружей и глухой сливающийся крик. Французы
напали на солдат, находившихся в лесу с дровами. Гусарам уже нельзя было
отступать вместе с пехотой. Они были отрезаны от пути отступления налево
французскою цепью. Теперь, как ни неудобна была местность, необходимо было
атаковать, чтобы проложить себе дорогу.
Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был
остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между
эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала
та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых
от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или
нет и как перейдут они черту, волновал их.
Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что-то на вопросы
офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое-то
приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону
пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули
сабли, вынутые из ножен. Но все еще никто не двигался. Войска левого фланга,
и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и
нерешимость начальников сообщалась войскам.
"Поскорее, поскорее бы", думал Ростов, чувствуя, что наконец-то
наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал
от товарищей-гусаров.
-- С Богом, г'ебята, -- прозвучал голос Денисова, -- г'ысыо, маг'ш!
В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и
сам тронулся.
Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди
виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал
неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.
-- Прибавь рыси! -- послышалась команда, и Ростов чувствовал, как
поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.

Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и
веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было
впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и
перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но все веселее и
оживленнее становилось. "Ох, как я рубану его", думал Ростов, сжимая в руке
ефес сабли.
-- О-о-о-а-а-а!! -- загудели голоса. "Ну, попадись теперь кто бы ни
был", думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил
его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким
веником, стегнуло что-то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить,
но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и
Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною
быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар
Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука
шарахнулась, и он обскакал мимо.
"Что же это? я не подвигаюсь? -- Я упал, я убит..." в одно мгновение
спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся
лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье.
Теплая кровь была под ним. "Нет, я ранен, и лошадь убита". Грачик поднялся
было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла
кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже:
ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы -- он не знал.
Никого не было кругом.
Высвободив ногу, он поднялся. "Где, с какой стороны была теперь та
черта, которая так резко отделяла два войска?" -- он спрашивал себя и не мог
ответить."Уже не дурное ли что-нибудь случилось со мной? Бывают ли такие
случаи, и что надо делать в таких случаях?" -- спросил он сам себя вставая;
и в это время почувствовал, что что-то лишнее висит на его левой онемевшей
руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней
кровь. "Ну, вот и люди, -- подумал он радостно, увидав несколько человек,
бежавших к нему. -- Они мне помогут!" Впереди этих людей бежал один в
странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще
два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что-то странное,
нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один
русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.

"Верно, наш пленный... Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди?"
все думал Ростов, не веря своим глазам. "Неужели французы?" Он смотрел на
приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только
затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась
ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. "Кто они? Зачем они
бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня,
кого так любят все?" -- Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи,
друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. "А может,
-- и убить!" Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая
своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что
уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого
человека, который со штыком на-перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к
нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из
него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем
чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с
чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за
свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро
перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в
горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое
лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. "Нет, лучше не смотреть", подумал
он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту
минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и,
обернувшись, что-то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился.
"Что-нибудь не так, -- подумал он, -- не может быть, чтоб они хотели убить
меня". А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая
гиря была привешана к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже
и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела,
жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и
побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.

XX.



Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты,
смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в
испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: "отрезали!", и
слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
-- Обошли! Отрезали! Пропали! -- кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик
сзади, понял, что случилось что-нибудь ужасное с его полком, и мысль, что
он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть
виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так
поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста-полковника
и свою генеральскую важность, а главное -- совершенно забыв про опасность и
чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь,
поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он
желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало
ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два
года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом,
через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору.
Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений:
послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или,
оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь
грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное,
багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой,
солдаты все бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды.
Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в
пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии.
Все казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших,
вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в
лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу
удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала
французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою
безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля,
что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов,
бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за
воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и
французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение
были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились.
Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя
отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти
прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель,
ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета
французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был
бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот
улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания
майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.

-- Ваше превосходительство, вот два трофея, -- сказал Долохов, указывая
на французскую шпагу и сумку. -- Мною взят в плен офицер. Я остановил роту.
-- Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. -- Вся рота
может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
-- Хорошо, хорошо, -- сказал полковой командир и обратился к майору
Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал
запекшуюся в волосах кровь.
-- Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше
превосходительство.
-- -- -
Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая
слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного
штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно
скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему-то
приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята
французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости
стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному
действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены
главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был
прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех
пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
-- Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым-то! Ловко! Важно! Дым-то,
дым-то! -- заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто
подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: "Ловко! Вот так-так! Ишь,
ты... Важно!" Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские
колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту
неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них
по Тушину.
Из-за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы
по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два
ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух
лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз
установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади
были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия
повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в
начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли
семнадцать, но артиллеристы все так же были веселы и оживлены. Два раза они
замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били
по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе
беспрестанно у денщика еще трубочку за это, как он говорил, и, рассыпая из
нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов.
-- Круши, ребята! -- приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса
и вывинчивал винты.